Оглавление книга Троцкого "Культура старого мира"

ОСВОБОЖДЕНИЕ СЛОВА

Г-н Иванов-Разумник, имманентный философ по темпераменту и оптимист по образу мыслей, не нарадуется на современную литературу. "Наша вера, - говорит он, - вера в жизнь, в ее победу, в ее торжество". А "тот, кто верит в жизнь своего времени (?) - верит и в литературу" ("Заветы"*292, кн. I, стр. 98). Этот почтенный эстетически-философский оптимизм, раз навсегда связывающий литературу с жизнью круговой порукой жизнерадостной веры, не кажется нам, признаться, ни очень убедительным, ни очень глубоким. Верить в жизнь и в ее победу, конечно, следует, и чем крепче, тем лучше, но что собственно значит "верить в жизнь своего времени"? Как в нее целиком верить? Это по части гг. Муравьевых* из "Русской Мысли" и других духовных потомков Панглоса, а нам это не с руки. Мы хоть и не "враги жизни", но пока что остаемся "делителями" и долго еще пребудем ими. Настоящая-то "вера в жизнь" и требует, может, преодоления "жизни своего времени" вместе с ее литературой! Неужели же критику "Заветов" это не ясно? Что литература, даже стремящаяся оторваться от жизни, на деле всегда так или иначе отражает ее, в этом г. Иванов-Разумник прав. Но разве ж и бред сумасшедшего не отражает впечатлений предметного мира? И разве ж не оставили мы сейчас самый глухой период жизни позади себя? Как отразился он в литературе и на литературе? Этот вопрос подлежит самостоятельному рассмотрению, а заранее покрывать литературу огульной верой в жизнь выходит чересчур великодушно. Между тем г. Разумник не только покрывает (имманентным философским колпаком), но и грозит неприемлющим: "И неужели никогда так и не поймут наши литературные плакальщики (писатели или читатели, - все равно), что когда они "отвергают" современную литературу, - то это жизнь отвергает их самих!" (там же, стр. 99). Мы не знаем, удастся ли почтенному критику напугать плакальщиков, но мы все-таки думаем, что он не разрешает, а упраздняет вопрос. Г-н Разумник почему-то требует веры в жизнь только от читателей и критиков. Ну, а как же быть с самими художниками? Для них эта вера не обязательна? И как быть, если именно самим художникам не хватает веры - веры "в победу жизни, в ее торжество"? Что, если те самые читатели, которых г. Разумник так просто зачисляет в плакальщики, оказываются психологически перед необходимостью выбора между своей собственной верой в жизнь и опустошенной безверием литературой? А перед такой альтернативой оказываются не худшие читатели.
* См. предыдущую статью. - Ред.

Мы далеки от мысли затевать здесь, попутно, оценку художественной литературы эпохи реакции. Но мы хотим остановиться на одной ее черте, к которой г. Разумник должен был бы, казалось, проявить больше внимания: на ее социальном безразличии, историческом безверии, нравственной опустошенности.

Поверхностному характеру эпохи г. Чуковский, - а ведь именно он, а не г. Иванов-Разумник, является репрезентативным критиком "своего времени" - дал выражение в своем принципиально-безразличном отношении к содержанию: форма - все. Он договаривается даже до несуразного парадокса, будто "форма и есть содержание" художественного произведения. В недавней статье о футуристах г. Чуковский снова повторяет эту мысль: "мелодекламация дамски-альбомных романсов... и гимны Ра*293 - пред лицом Аполлона равны".

Мы совсем не намерены поднимать тут снова глубокомысленный вопрос о самоценной или служебной роли искусства; эта ребяческая метафизика как-то уж не к лицу нашему времени. Совершенно достаточно с нас признания того, что искусство, которому никто не вправе ставить какие-либо внешние утилитарные цели, есть однако же не откровение небес индивидуальной душе, а одна из форм исторического творчества коллективного человека, - следовательно, душой этого человека, ее запросами и потребностями искусство измеряется. Признать, что художественное произведение возвышается в этот высокий ранг своей формой, а не содержанием, значит сказать, что "содержание" - идея, чувство, страсть - должно найти себе свою форму, чтобы чрез нее явиться в художественном образе... "Форма была и есть только граница содержания, - говорит Леонид Андреев в своих письмах о театре, - те плоскости, что ограничивают ее вовне, следуя изгибам содержания, законам и прихотям существа". Только в соответствии содержанию, его глубине и значительности форма почерпает свою собственную значительность. Самоценность формы, - т.-е. художественное безразличие по отношению к содержанию, - это такая же бессмыслица, как самоценность слова, то есть его независимость от понятия. Как обстоит дело с судом Аполлона, не знаем, но пред судом исторического человека самый совершенный "дамски-альбомный романс" останется навсегда отброшенным от гетевского "Фауста" - пафосом дистанции.

Но чем беднее эпоха и ее художники нравственным содержанием, тем судорожнее художество цепляется за мнимую независимость формы. Так было в последний период. Презрение к содержанию было в области художества тем же, чем ненависть к силлогизму в остальных областях идеологии. Форма стала ширмами, за которыми укрывались оскудевшие мысль и чувство, оторванные от своих социальных связей. Побег от общественности в себя был на самом деле трусливым побегом от себя. Мнимое сверхчеловечество, где фундаментом служат индивидуальные недра, а вершина упирается прямо в седьмое небо, если не спускается до дна преисподней, являлось только призрачной проекцией индивидуальной слабости. Вавилонские эти постройки разрушались так же легко, как создавались, потому что строительным материалом было слово - без цемента веры и страсти. Различные художественные веяния исчерпывали себя и сменялись новыми с калейдоскопической быстротой, - признак и результат духовной скудости содержания. Драмы Андреева с их картонным титанством, вначале будоражившие, потом вдруг сразу показались незначительными и скучными. От камаринской эротики стало скоро воротить с души. Мистика явно свелась к баловству или к вопросу литературного стиля. Новоправославие Мережковского или Бердяева имело в себе так же мало общественных, как и личных залогов. Это вера не в Слово, а в слово... Вспыхнувшая два года тому назад на Афоне ересь имясловцев*294 явилась, как великолепный "низовой" отголосок тому словославчеству, которое справляло свои оргии на идеологических "верхах".

Форма, отрешенная от содержания, в свою очередь вела к освобождению слова - от понятия и от фразы. Формально-поверхностная эстетика стиля упиралась в абсолютизм слова, как акустического эффекта или графического образа - футуризм! Никакие запасы веры в "жизнь своего времени" и в ее литературу не дают права закрывать глаза на тот факт, что явление футуризма является совершенно правомерным и наиболее в своем роде законченным увенчанием эпохи, о которой можно с полным правом сказать: в начале бе слово, - а также в середине и в конце.

Обожествление слова означало, что со слова чудовищно много спрашивалось, - гораздо больше, чем оно может дать по самой своей природе. Хотели, в сущности, чтобы мысль и чувство стали функцией слова, - от неоплодотворенного слова требовали духовного потомства. В этот фетишизм слова было целиком заложено футуристическое насильничество над словом, совершенно так же, как в бездушный эротизм заложены всяческие извращения. Эстетика "самословия", в конце концов, очень ограничена, - и в поисках за новым и новым словесным опьянением неизбежно было прийти к словесному садизму; от "освобождения" слова - к заушению и расчленению слова.

Замечательно, что все эти железобетонные поэмы, бобэоби, 80 миллиардов квадратных слов Василиска Гнедова и пр., и пр. появились или, по крайней мере, стали требовать внимания к себе тогда, когда эпоха короткомыслия и бессмыслия явно для всех закончилась.

Как морально исчерпавшая себя до дна реакция под давлением новых общественных настроений - в поисках возбудителей сильнейшего действия - дошла до кошмара бейлисиады*, так в словесность превращенная литература, почуяв враждебные ей токи общественного подъема, докатилась до "освобождения" слова от тяжести понятия, до поэз из несимметрично расставленных твердых знаков и запятых, до "заумного" звукоподражания, вообще до чортиков.
/* Процесс киевского ремесленника, еврея Бейлиса - по обвинению в "ритуальном" убийстве христианского мальчика. Инсценирован был совокупными усилиями правительства, всероссийской черной сотни и местного уголовного элемента. Судом присяжных Бейлис был оправдан. - Ред.

В этом мнимом "футуризме", будущничестве, от будущего нет ничего. Это помирает наш постылый вчерашний день, боявшийся силлогизма и поворачивавшийся спиною к "содержанию".
 

Чтобы не прийти в полное противоречие с универсальным оптимизмом г. Разумника, мы считаем справедливым признать, что у футуризма, как и у всех вещей на свете, имеется две стороны: одна и другая.

Одну мы уже знаем. А другая позволяет, несмотря на все, включить футуризм вместе со всей той литературной полосой, из которой он вышел, в историю развития русской литературы, как органическое звено.

Предшествующая бурная эпоха, до дна разворотившая наш старый застойный быт, вызвала потребность в новых, более гибких, подвижных и нервных оборотах, выражениях и словах. Психологически события 1905 г. означали окончательный разрыв с бытовой пассивностью, ленью, ездой на перекладных, послеобеденным сном, - с обломовщиной...

Гениальный поэт пассивности и непротивления, Гомер всероссийской Обломовки, Толстой проникнут весь насквозь эстетическим пантеизмом неподвижности. Душевную жизнь своих героев и каратаевский быт страны он рисует одинаково: спокойно, неторопливо, с незатемненным взором. Он никогда не обгоняет внутреннего хода мыслей, чувств, диалога. Он никуда не спешит и никогда не опаздывает. В его руках соединены нити множества жизней, - он никогда не теряется. Как неусыпный хозяин он всем частям своего огромного хозяйства ведет в голове безошибочный учет. Кажется, будто он только наблюдает, а работу выполняет сама природа. Он бросает в почву зерно и, как добрый земледелец, дает ему естественно выгнать стебель и заколоситься. Да ведь это иогиальный Каратаев*295, с его вековечной покорностью пред законами природы! Он никогда не прикоснется к бутону, чтобы насильно развернуть его лепестки, а даст им тихо распуститься под солнечным светом и теплом. Ему чужда и глубоко враждебна та эстетика больших городов, которая с самопожирающей жадностью насилует и терзает природу, требуя от нее одних экстрактов и эссенций, и ищет на палитре красок, которых нет в спектре солнечного луча. Слог Толстого таков же, как и весь его гений: спокойный, неторопливый, хозяйственно-бережливый, но не скупой, не аскетический, мускулистый, нередко неуклюжий, шершавый, - такой простой, ясный и всегда несравненный по своим результатам!

К этому слову, как и ко всему толстовскому восприятию мира нам уже нет возврата.

Обстоятельные внутренние обозрения "Вестника Европы"*296, вся наша размашистая старая журнальная публицистика, в два - три печатных листа, с отступлением и стишком; поучительнейшие передовицы дореволюционных "Русских Ведомостей"*297 с обещанием "поговорить об этом в следующий раз", все это - того же обломовского корня, только без толстовского гения. В романе, политике и в лирике одинаково - ездили на перекладных.

Литературно-эстетическая "неразбериха" (по Михайловскому "смута") отчасти уже дореволюционной, а особенно послереволюционной эпохи главным своим объективным результатом имела перестройку языка, стиля, ритма речи, его приспособление к новому темпу событий, новому стилю жизни.

Архаизмы, неологизмы, чудовищные варваризмы, составные - по немецкому образу - слова, заимствования направо и налево - совсем как в петровскую эпоху, когда нахлынуло множество новых понятий и мыслей и люди задыхались от несоответствия старого московского языка новослагавшемуся бытовому укладу. На этом пути - переоценки слова и пополнения живого инвентаря речи - кое-что несомненно достигнуто, и притом не вовсе незначительное. Наш молодой, при всем своем богатстве еще юношеский язык оказался богат неисчерпаемыми возможностями. Самая мышечная система его еще не затвердела и способна к большой гибкости. От необузданного словотворчества, синтаксических и стилистических новшеств язык наш удержит, разумеется, лишь одну небольшую, может быть десятую, а то и сотую только часть, но он все же удержит ее, а главное, целиком сохраняя основу свою, он становится - во многом стал уже - другим. А так как и мы стали другими, значит этот процесс в языке - необходимый и прогрессивный.

С этой точки зрения даже и футуристские эксперименты и излишества, в большинстве эстетически-отвратительные и подлежащие беспощадному изгнанию, являются, в основе своей, внутренне-обусловленным эпизодом в процессе исторической перековки языка. Ведь и природа экспериментирует так же необузданно, разбрасывая по пути недоделки и уродства, чтобы добиться подлежащего закреплению результата!

На этом историческом удобрении что-нибудь в свое время вырастет. В этом сомневаться нельзя. А ведь, в конце концов, общая судьба реакционных эпох - служить навозом для эпох движения.

Пусть в этом соображении ищут утешения молодые люди в желтых кофтах и с охрой на скулах, когда мировые судьи приговаривают их к 25-рублевым штрафам за оскорбление эстетических принципов столичной полиции.

"Киевская Мысль" N 51,
20 февраля 1914 г.
 

*292 См. в этом томе примечание 238.

*293 Ра - бог солнца, верховное божество древних египтян.

*294 Ересь имяславцев - возникла среди русских монахов на Афоне и заключалась в учении о том, что самое имя "Иисус Христос" обладает божественной силой. Это "учение" привлекло на свою сторону, главным образом, монахов из крестьян, монахи же интеллигенты отнеслись к нему враждебно и объявили его ересью. В результате этого спора русское монашество на Афоне разделилось на два враждебных лагеря: имяславцев и имяборцев.

В 1914 г. дело дошло до открытого столкновения, в результате которого имяборцы были избиты и изгнаны из монастырей. Как видно из дневника монаха Протопопова, подробно описывающего это событие, оно было вызвано отказом низложенного игумена Свято-Андреевского монастыря подчиниться решению монахов и отказаться от власти. Однако выступление имяславцев было подготовлено тем, что еще раньше администрация и старшие монахи русских монастырей стали на сторону имяборцев и всячески угнетали имяславцев. За две недели до бунта в Свято-Андреевском монастыре была составлена "такса", т.-е. список вещей и денег, полагающихся уходящему монаху. Такса была очень "несправедливая" - монаху, пробывшему в скиту 30 - 40 лет, полагалось 100 рублей, в то время как касса монастыря была очень богата и монахам из правящей верхушки перепадали крупные суммы. Имяславцы, устроившие побоище, особенно ожесточенно избили монаха, составившего таксу, обыскали монахов и их кельи и конфисковали около 50.000 рублей, которые поступили в монастырскую кассу. Хотя побоища в Свято-Андреевском скиту были не редкостью, но русское посольство в Константинополе усмотрело в этом побоище бунт. В дело вмешались духовные и светские власти, в результате чего в Государственную Думу 4-го созыва, в первой сессии 1913 - 1914 г.г. были внесены два запроса: "по поводу неправильных действий и распоряжений правительства в связи с подавлением религиозного движения на греческом Афоне" и "по поводу незакономерных действий чинов администрации г. Одессы по отношению к доставленным с Афона русским инокам имяславцам". Запрос был сдан в комиссию и, вследствие начавшихся вскоре военных действий, положен под сукно.

*295 Иога - одна из ортодоксальных философских систем индусской религии брахманизма. Согласно этому учению, высшее блаженство достигается самоуглублением и внутренним созерцанием, в результате которых душа приобретает сверхъестественные свойства. Иога выработала целую систему технических приемов для осуществления напряженной концентрации внимания, приводящей якобы к достижению познания, освобождению духа от материи и отождествлению индивидуальной души с мировой. Толстой наделил Каратаева (см. прим. 240) именно этими чертами - интуитивной мудростью, независимостью психического состояния от внешних условий и глубоким контактом с окружающими людьми и природой.

*296 "Вестник Европы" - ежемесячный журнал, основанный в 1866 г. профессором всеобщей истории Петербургского Университета Стасюлевичем. За время его существования сотрудниками его были крупнейшие русские ученые и общественные деятели, как Костомаров, Пыпин, Арсеньев, Кареев, Мечников, М. М. Ковалевский, Кони, Вл. Соловьев, и писатели: Тургенев, Толстой, Гончаров, Салтыков-Щедрин. По своим политическим воззрениям журнал принадлежал к умеренно-либеральному направлению.

*297 "Русские Ведомости" - ежедневная газета, основанная в 1863 г. С 1886 г. перешла к Н. С. Скворцову, который придал ей либерально-демократический характер.

верж страницы